Иностранная пресса о России и не только

Тиг Хейг, молодой брокер из лондонского Сити, решил отправиться на встречу с клиентами в Москву прямо с мальчишника. Ничто не предвещало беды... пока Хейг не обнаружил, что его везут в тюрьму в Мордовию...

Самолет выпустил шасси, слегка подпрыгнул, покатился по посадочной полосе... Толчок грубо разбудил меня. Ага, уже Москва, аэропорт Шереметьево. Это было в июле 2003 года, в шесть утра с небольшим по московскому времени. Разница с британским временем составляла три часа, и мое изнывающее тело напоминало, что в действительности сейчас всего три часа ночи. Я все еще не оправился после мальчишника и свадьбы в выходные, так что командировка в Москву была для меня совершенно лишней. Однако компания Garban Icap стала "крупнейшей в мире брокерской фирмой, специализирующейся на деривативах" не потому, что позволяла младшим брокерам отменять три дня встреч с крупными клиентами только потому, что у брокеров ужасное похмелье.

Клюя носом, я смотрел в иллюминатор, думая о моей подруге Люси, с которой вчера утром лежал в постели: "Милая, как только я выдержу четыре дня в разлуке с тобой?"

Я одним из первых вошел в зал для прибывающих пассажиров, но мне заявили, что я неправильно заполнил анкету. Меня отправили в конец очереди. Я нервно поглядывал на часы. Мне требовалось, вопреки московским пробкам, заскочить в отель, принять душ и переодеться - а потом уже к клиентам, на первую за день встречу.

Когда я наконец-то добрался до багажной карусели, то оказался одним из последних пассажиров в этом сером, похожем на склеп зале. На карусели находилось всего несколько сумок, но моего чемодана среди них не было. Он стоял на полу рядом с двумя или тремя другими. Странно... Времени у меня было в обрез. Я быстро зашагал к отгороженной таможенной зоне с двумя пакетами из дьюти-фри и чемоданом.

Я не дошел ярдов пять до двери, когда какой-то мужчина окрикнул меня по-русски. Мне стало ясно, что всех просят пропустить багаж через рентген-детектор.

Чиновник, который велел мне остановиться, выглядел так, словно проработал там всю ночь. Когда мой чемодан выехал из детектора, таможенник показал на мои пакеты из дьюти-фри. В одном лежали сигареты и духи, в другом - две бутылки виски. Подарки для моих клиентов. Он заглянул в пакеты и сказал: "Ту виски, ту сигареты - ноу!"

Он огляделся по сторонам, потом - через плечо, наклонился ко мне и выразительно потер указательный палец о большой. До меня не дошло, что это приглашение дать ему взятку. Я подумал, что он спрашивает, есть ли у меня в багаже крупная сумма наличных денег. При мне было около 500 долларов - двухмесячная зарплата этого парня, но вряд ли достаточно, чтобы я считался контрабандистом. Я был слишком измотан, да к тому же слишком спешил, чтобы вступать в долгие переговоры. И я сказал: "Нет! Моя не иметь деньги!"

Он ткнул пальцем в мой чемодан. "Что ж вы ко мне привязались", - пробормотал он под нос. Он раскрыл чемодан и начал вытаскивать мою одежду, одну вещь за другой. Теперь он не торопился. Остальные пассажиры уже прошли таможню. Он повесил на ширму за своей спиной пару рубашек и футболок. Затем взял мои джинсы. Я похолодел.

У меня в голове промелькнула череда картинок, словно фильм на ускоренной перемотке: мальчишник, двор паба, маленький комочек гашиша, завернутый в бумагу Rizla, голубые джинсы, карманчик для мелочи... вот блин! Сердце у меня упало в пятки. Я бессильно хватал ртом воздух. Как зачарованный, я смотрел, как он приподнимает джинсы и начинает копаться в карманах. Он полез указательным и средним пальцем в карманчик. Зарычал. Потом что-то рявкнул по-русски. С обоих боков ко мне подошли два великана с автоматами. Спереди приблизился еще один - этакий Мистер Здоровяк, огромный, как медведь, в синей куртке и военной фуражке.

Впервые в жизни мне стало по-настоящему страшно. Медведь взял гашиш и сунул мне под нос. "Уот зис? - спросил он по-английски. - Уот зис?"

"Это гашиш", - сказал я. Что я еще мог сказать? Он спросил, мой ли это гашиш, а я ответил: "Да, мой. Я не хотел везти его в Москву. Я нечаянно. Я был на мальчишнике, вот и... ".

Охранники провели меня в какую-то комнату, похожую на медицинский кабинет. Медведь передал комок гашиша какой-то женщине, а та подошла к шкафу и достала плотный черный полиэтиленовый пакет. Бросила в него крохотный комочек гашиша - его хватило бы только на один косяк, в лучшем случае два, если ты студент - свернула пакет, достала скотч и оклеила пакет. Закончив эту процедуру, она положила пакет на электрические весы и громко присвистнула, словно говоря: "Ух ты, этот парень везет огромную партию наркотиков". Вокруг меня все замедлилось: я сообразил, что мне шьют дело.

Предварительные слушания в суде представляли собой невнятный поток русской речи. Я мог расслышать лишь половину слов, а юридические термины вообще оставались мне непонятны, но я разобрал слово "контрабандист" и перепугался. "Хейг ввозил контрабандой 28,9 грамм гашиша...", - продолжал переводчик. 28,9 грамм! Резкий выброс адреналина сотряс мое тело, как электрошок, и я сам не заметил как вскочил. Унция! При мне и одной двадцатой части унции не было! "Это неправда! - вскричал я. - Какая там унция! Это ложь, черт подери!"

Судья велел мне сесть, а затем заговорил четко, делая паузы между фразами, чтобы переводчик успел все мне передать. Фраза первая: "В освобождении под залог отказано". Фраза вторая: "Вас будут содержать под стражей два месяца, пока государственные органы проводят следствие по вашему делу. Это стандартный срок для иностранцев".

Меня отвезли в Пятую Центральную тюрьму, где я ожидал суда. 95% моего времени в камере номер 310 уходило на отупляющие рутинные занятия. Но все это время меня изнутри пожирал страх: страх перед тем, что случится на суде, страх, что меня упрячут в Гулаг на семь лет, страх, что Люси меня бросит, страх, что мама или папа умрут, пока я буду за решеткой, страх, что я потеряю работу и больше меня в Сити никуда не возьмут, страх, что я заболею, или меня ударят ножом, или опустят, страх сойти с ума...

Наконец-то назначили разбирательство моего дела. Оно состоялось 9 октября. Я три месяца ждал этого шанса восстановить справедливость, воображал, что, когда пробьет час, я встану и изложу правду, простым, но красноречивым языком. В итоге здравый смысл восторжествует, и меня отпустят - я отделаюсь штрафом. Возможно, даже извинятся за долгое содержание под стражей и за то, как со мной обращались.

Но на суде я впал в смятение и панику. Адвокат, которого нашло мне посольство, встал и начал зачитывать положительные характеристики на меня от британцев и российских клиентов, но через пару минут судья прервал его, и адвокат безропотно сел на место. Приговор был зачитан на ломаном английском, рублеными фразами: "Ваш приговор - пять лет. Вы четыре года за контрабанду наркотиков и один года за хранение. В русский закон, два приговора вместе. Вы в русской тюрьме на четыре года и шесть месяцев".

"Гребаная дыра", - так мой сокамерник по Пятой Центральной называл Мордовию, отсталую провинцию на равнинах на востоке европейской части России. Мордовия знаменита только своими исправительными лагерями. Там нет ничего, только "зоны" или "гулаги", как их до сих пор называют некоторые русские.

Час за часом я сидел и смотрел на снега, тянувшиеся до горизонта, покуда дряхлый поезд вез свой груз - преступников - по пустынной Мордовии. Примерно раз в час поезд въезжал в очередную зону и высаживал горстку заключенных на огороженную, как клетка, платформу, где ожидали охранники с собаками. В Мордовии столько же зон, сколько разновидностей преступников: зоны для тех, кто отбывает пожизненное заключение, зоны для женщин, зоны для насильников, зоны для коррумпированных чиновников, зоны для психопатов, зоны для обычной мелкой шушеры. Мой путь лежал в 22-ю зону, или "забытую зону", как ее называли в Москве. Она предназначена для иностранных граждан. Ее называли "забытой", так как для российской судебной системы она - дело десятое. Заключенные томились там месяцами и даже годами после того, как наступал срок их УДО - условно-досрочного освобождения. Это же не просто преступники, но еще и иностранцы. Кого они волнуют?

Я узнал, что мы подъехали к 22-й зоне, только когда надзиратель подошел вплотную к решетчатой двери и рявкнул: "Хейг, Тиг!"

Я быстро подхватил сумки и спрыгнул на платформу. Декабрьский воздух обжег меня, как удар током. Никогда в жизни я не чувствовал такого холода. Мы прошли гуськом через громадные металлические ворота и оказались на территории зоны как таковой - череды низких деревянных зданий посреди загона с четырьмя сторожевыми вышками по углам. Похоже на лагерь военнопленных в фильме "Большой побег". Жаль, что меня там не встретил неунывающий Дикки Аттенборо.

В загоне меня подвели к другому заключенному. Когда мы отошли туда, где нас не могли подслушивать, он наклонился к моему уху и шепнул: "Я Алан".

Как и все новоприбывшие, я должен был провести первые две недели в "карантине" - маленькой комнате в административном корпусе. Алан повел меня получать мою тюремную униформу и положенные принадлежности обихода со склада. Мне выдали одну металлическую миску, одну металлическую кружку, одну ложку, один матрас из конского волоса, одну простыню, одно одеяло из конского волоса, одну маленькую жесткую подушку, одну пару носок и одну пару самых больших и самых криво пошитых подштанников, какие мне доводилось видеть в жизни. Униформа представляла собой черную рубашку, пару мешковатых черных штанов из полиэстера, черную шапку и черные ботинки на очень тонкой подошве.

"Почти все заключенные очень бедны и носят тюремные ботинки, - сказал Алан. - Это плохие ботинки, в них очень, очень мерзнут ноги. Вам разрешено носить свою обувь, но если она дорогая, например, Nike, будьте осторожны - спорим, что через неделю охранники будут носить ваши кроссовки дома". Я нервно покосился на свои сапоги с меховой подкладкой.

Перед ужином пришел Алан, чтобы сопроводить меня на первый "подсчет по головам" - это называется preverka (здесь и далее орфография оригинала сохранена. - Прим. ред.), когда всех заключенных выстраивают на плацу. Напротив нас, ярко освещенные прожекторами, около 300 заключенных выходили из трех atrads - жилых бараков - в загоны для прогулок и проходили через железные ворота. Я стоял посреди группы из примерно 100 человек из Atrad 1, где меня должны были поселить после пребывания в карантине. Каждый второй вокруг меня был чернокожим африканцем, а остальные - с Ближнего Востока, китайцы, люди, похожие на афганцев, выходцы из Северной Африки, вьетнамцы. Белых европейцев было, наверно, с полдюжины. И все они глазели на меня.

За первую неделю в 22-й зоне я научился заправлять койку так, как положено в зоне, я узнал, что, как только в помещение заходит охранник или начальник, надо встать, снять шапку и уставиться в пол и никогда не встречаться с ними взглядом. Но прежде всего я изучил divzhenya - важнейшее искусство давать взятки.

"Сигареты, шоколад и кофе - вот ваши лучшие друзья здесь, - пояснили мне. - Начинайте ими запасаться. Во всей зоне нет ни одного охранника, начальника или служащего, который побрезгует брать взятки".

22-я зона находилась в ведении ФСБ (бывшего КГБ). По-видимому, мне следовало завязать контакты с каким-нибудь "копом" - одним из высших начальников зоны - и завалить его взятками по максимуму моих возможностей. Взамен начальник сможет повлиять на процесс моего условно-досрочного освобождения (после подачи апелляции срок мне сократили до трех лет) или помочь мне выпутаться из неприятностей, если какой-нибудь охранник начнет добавлять мне срок за то, что я слишком медленно снимаю перед ним шапку. Для охранников я был одновременно игрушкой и источником бесплатной наживы. "Это зона номер 22, уловка номер 22 - чем больше ты им даешь, чтобы добиться своего освобождения, тем больше им хочется подержать тебя здесь подольше".

В тамбуре между дверями Atrad 1 находились ряды шкафов, за ними спальня - лабиринт из сплошных верениц нар. Проходы между нарами были не шире фута. Ахмед - высокий мускулистый марокканец, староста Atrad 1, усадил меня в своем маленьком кабинете и растолковал мне основные правила, заодно охарактеризовав моих соседей по бараку. "Этот нормальный парень, этот педофил, этот сидит за убийство, этот обратился в христианство, от этого держись подальше - он дерется, этот хороший парень, этому не доверяй, этого только что выпустили из изолятора, он там спятил".

Меня отправили работать на швейную фабрику - в длинное ветхое здание, похожее на заброшенный коровник. На ржавой крыше лежал слой снега толщиной в фут, а внутри царила картина прямо из Диккенса. Бесконечные ряды рабочих мест, каждое из которых было оборудовано старомодной швейной машинкой наподобие "зингеровской" с ножным приводом. Фабрика работала круглосуточно. Зимой там было очень холодно, летом мы страдали от духоты и комаров. Нас все время подгоняли, чтобы мы работали быстрее. Шили мы униформу для заключенных. Платили нам один рубль (три пенса) в месяц.

В воскресенье у нас был выходной: день, чтобы сходить в библиотеку, постирать одежду и принять еженедельный душ.

В Мордовии январь - жестокий месяц. Темно 18 часов в сутки, холодно, как нигде на свете - наверно, только на Северном или Южном полюсе холоднее. Как-то утром мы проснулись и обнаружили, что ночью в котельной зоны случилась авария. Мы - все сто человек - укрылись в телевизионной комнате, сгрудившись так тесно, как только могли, чтобы хоть как-то согреться.

"Много народу здесь умирает?" - спросил я у Буду-Джона. Он сказал: "Я здесь четыре года. За это время умерло пятеро. Двое в изоляторе, двое в лазарете и один на своей койке".

Мне нравился Буду-Джон. Среди других он выделялся своей кротостью и спокойствием. Он ходил на службы в церковь, но не был фанатиком, в отличие от некоторых других. Он был тихий, но не замкнутый. Он усердно работал и никогда не жаловался. Он не был таким образованным, как Евгений, умник-библиотекарь, но в нем была какая-то исконная мудрость. Как и другие африканцы, он обнаружил, что в России ему трудно устроиться на работу, и занялся торговлей наркотиками, чтобы попытаться заработать на жизнь.

В 22-й зоне тебе не полагалось доверять никому, кроме твоего smelnik. Делясь друг с другом едой, вы делились добротой и испытывали друг к другу доверие. В лагере не было никакого "светского общения", никаких посиделок за кухонным столом, где бы мы рассказывали друг другу истории из своей прежней жизни. Половина заключенных на зоне была стукачами.

Тем не менее, я попросил Буду-Джона быть моим smelnik. Меня не смущало, что он почти не может делиться со мной едой, так как мои запасы пополнились через пару недель после того, как меня перевели в atrad. То был подвиг неслыханной щедрости со стороны Алексея, одного из моих бывших российских клиентов. Алексей приехал из Москвы (24 часа в оба конца) в ужасную погоду, чтобы привезти мне целый ящик продуктов и сигарет. Все это он оплатил из своего кармана, выложив около 200 фунтов в пересчете на английские деньги.

Когда я пошел расписываться за посылку, все содержимое ящика было разложено на столе в приемной. Но прежде чем я забрал передачу, охранники присвоили примерно половину.

Вечером того дня, когда приезжал Алексей, я пошел представиться Zanpolit, чиновнику, который ведал юридическими делами. Именно с ним я решил подружиться. Я давно уже хотел к нему пойти, но у меня не было никаких "предметов роскоши", чтобы ему предложить. Теперь я понес ему банку Nescafé Gold, четыре пачки Marlboro и плитку шоколада Lindt.

Zanpolit сидел в кресле с кожаной обивкой за деревянным столом, заваленным бумагами, и приглаживал свои каштановые волосы, уложенные гелем. На флагштоке за его спиной лениво колыхался российский флаг. Я отвернулся, чтобы достать из исподнего свои подарки: шоколад слегка размяк, пока я его нес. Шоколад, кофе и сигареты я сложил в ящик его стола, пока он делал вид, что читает какой-то документ. Я отступил на шаг, ожидая, пока он заговорит со мной. Он всплеснул руками, словно спрашивая: "Что я для вас могу сделать?"

"Здраст, Zanpolit, моя Тиг Хейг", - нервно проговорил я, запинаясь, указывая на себя и пытаясь улыбнуться.

Моих знаний русского было недостаточно. чтобы начать разговор. Я начал заикаться: "Э... гм...spasiba, гм ... УДО? Мой УДО хорошо?"

"УДО?" - удивленно переспросил он. Он указал на свои часы, и, не поняв, хочет ли он сказать: "Не мешайте мне работать" - или что вопрос о моем досрочном освобождении будет рассматриваться только через год, я попятился задом к двери, кивая и бормоча: "Spasiba, Zanpolit, spasiba...".

Я капитулировал перед отупляющей разум, раздавливающей душу повседневной рутиной зоны. Каждый день был "Днем сурка": зарядка на холоде, перекличка, мытье, овсяная каша, фабрика, перекличка, суп, написать письмо, выкурить сигарету, лечь... и все это в такие лютые морозы, что порой они доставляли физические мучения.

Когда наступил апрель, а землю все равно покрывал толстый слой снега, я начал гадать, бывает ли в Мордовии лето, но через несколько дней сосульки растаяли, снег превратился в какую-то жижу, затем просто в грязь, на ветках проклюнулись почки, запели птицы.

Весна принесла тепло и свет, но также, что еще важнее, футбол. Когда снег растаял, обнажилось футбольное поле зоны - неровный участок, кое-где поросший травой и бурьяном. Вся зона была помешана на футболе, и когда было объявлено, что в первом матче сезона встретятся Нигерия и Вьетнам, в atrads воцарилась неразбериха: зэки спорили, кто будет играть. В большинстве случаев матчи были международными, но применялись и другие принципы: шахматный сектор против швейной фабрики, Atrad 1 против Atrad 3, статья против статьи (например, наркоторговцы против карманников).

На первый матч я шел, страшно нервничая. Прошел, наверно, год с тех пор, как я в последний раз бегал больше чем на 100 ярдов. Когда я добежал до ворот противника, я пыхтел и кряхтел. Через пару минут вратарь сильно отбил мяч в мою сторону, я прыгнул, чтобы отбить его головой - и почувствовал, что в левом глазу у меня что-то лопнуло. Я ушел с поля. Из глаза у меня что-то текло.

На следующее утро глаз распух. Он был полон гноя и чего-то красного. На веке выросла шишка размером в мяч для гольфа.

Когда я пошел к врачу, гной сочился отовсюду и застывал коростой вокруг глазницы. Войдя в дверь, я понял по реакции докторши, что ее искренне шокировала эта картина, и приготовился к неизбежному. "Хейг, Тиг - в больницу", - сказала она.

Поезд в больницу ходил по вторникам и четвергам, поэтому, прежде чем лечь, я собрал чемодан на завтра, битком набив его кофе, шоколадом и сигаретами, чтобы подкупать служащих больницы.

Буду-Джон и другие ребята из котельной вышли на плац проводить меня. Буду-Джон облапил меня и хлопнул по спине. Я знал, что все они думают об одном: Тиг вернется назад без одного глаза - с пиратской повязкой на лице. У системы тюрем нет ни ресурсов, ни желания, чтобы лечить заключенных по-настоящему, и среди врачей господствовал подход: на всякий случай лучше все ампутировать сразу.

Меня поместили в небольшое общежитие на 10 коек на первом этаже. Первые три дня никто не приходил меня лечить. Мой глаз вообще не открывался.

Иногда я выбирался на улицу, чтобы выкурить сигарету и размять ноги. Я старался там не задерживаться, так как в больнице было полно самых разных чудиков и опасных на вид людей, многие из которых явно были психически нездоровы. Они ходили или стояли на месте с возбужденным видом: разговаривали сами с собой, вопили, выдергивали себе волосы или сидели на корточках, закрыв лицо руками.

На четвертый день в общежитие пришел санитар и сказал мне, что меня примет врач. Я стал запасаться Marlboro, Nescafé, шоколадом, прихватил пакет мятных пастилок, зажигалку, флакон духов. Я прикинул, что все это, наверное, отвечает текущей таксе за спасение глаза или, как минимум, обеспечит мне несколько дней отдыха и курс антибиотиков.

Когда врач наконец-то выглянул за дверь и позвал меня в свой кабинет, я выгрузил на его стол все мои сокровища, а затем молитвенно сложил руки и стал умолять его по-английски: "Пожалуйста, не надо резать мой глаз".

"Neeprizhivay! Neeprizhivay!" - сказал он. Он осмотрел мой глаз и поставил диагноз. Его молодой помощник за несколько секунд перевел его слова: "Врач говорит: еще пять дней уродливых глаз - и на операцию".

"Нет, нет, нет, - пролепетал я. Язык едва мне повиновался. - Прошу вас, нет! А как насчет антибиотиков, или мази...".

Пять дней я пролежал на койке, весь оледенев от беспокойства, глядя на потолок здоровым глазом. Утром пятого дня - то был крайний срок существования моего глаза - опухоль была такой же мягкой, нежной и инфицированной, как и раньше. К этому времени у меня появилась другая, еще более серьезная причина для беспокойства - я боялся, что инфекция распространится на другие части моего тела. Я начал убеждать себя, что удалить больной глаз - это даже благоразумно.

В тот день никто за мной не пришел. И на следующий день - тоже. Утром седьмого дня я проснулся и обнаружил на своем матрасе лужу гноя. Пощупал глаз рукой - опухоль уменьшилась почти вполовину. Под конец дня, смыв коросту, я увидел мир в узенькую щелочку между веками, а на следующий день глаз приоткрылся наполовину. Я пошел на поправку. В общежитии я провел 10 дней. Никаких таблеток, никаких мазей, никакого лечения и, слава Богу, никаких операций. Обо мне просто забыли. Бюрократическая промашка спасла мне глаз.

В начале июня, примерно через неделю после моего возвращения на зону, по фабрике молниеносно распространился слух, что приехала какая-то женщина - для свидания со мной. Сердце у меня встрепенулось: неужели Люси всего в нескольких сотнях ярдов за тюремными стенами.

К четырем часам я перестал надеяться, но тут меня вызвали в корпус для посетителей. Я ждал час, между тем как Люси заставили сидеть в приемной, в пятидесяти ярдах от меня по коридору, просто из вредности. Но как она встретила меня, когда, наконец, вошла! Охранник впустил ее, и она побежала по коридору с каким-то почти дикарским воплем: "А-а-а-а-аа!" Она упала в мои объятия, покрывая мое лицо поцелуями, обливаясь слезами. Секунд через 20 охранник стал бурчать и жестом велел нам присесть: Люси на старый бурый диван, а мне - в кресло в другом углу комнаты.

Два часа мы просидели, не спуская друг с друга глаз, разделенные пятью ярдами, обливаясь слезами, и проговорили. Охранник сидел на полпути между нами, точно судья на теннисном матче, обеспечивая, чтобы между нами не было физического контакта.

"Идиотизм в том, крошка, что будь мы женаты, нам разрешили бы обниматься и этот хрен не сидел бы в комнате, - вздохнул я. - Ты могла бы даже остаться на ночь! Переночевать со мной!"

Через пару недель начальство проявило максимальную снисходительность, с какой я сталкивался на зоне, - удовлетворило просьбу всех трех atrads остаться на несколько часов после отбоя, чтобы посмотреть финал чемпионата Европы по футболу, который транслировали в прямом эфире из Португалии. Каждый день люди постоянно спорили, кто выиграет в матче, и вскоре заключенные начали заключать друг с другом пари на результат.

На зоне строго запрещались все азартные игры на том основании, что они провоцируют насилие. Но Данг записал имена всех, сделавших ставки, и сколько сигарет мы поставили, в маленькую тетрадь, которую прятал под половицей.

Когда шла уже вторая неделя чемпионата и из него стали выбывать первые клубы, однажды утром на preverka фээсбэшник зачитал список фамилий, в котором была и моя. Этим заключенным следовало явиться к нему в кабинет. Войдя, я увидел в руках у фээсбэшника тетрадку. Он зачитал вслух записи о моих ставках: "Хейг, Тиг, Англия-Франция, Англия победит, одна пачка Marlboro ... Хейг, Тиг, Швеция-Дания, Швеция победит, одна пачка Marlboro ...". С каждым матчем у меня все сильнее екало сердце.

Сделав паузу, он произнес тихо и многозначительно: "Хейг, Тиг... nyet udo".

"Что?" - выпалил я.

"Хейг, Тиг... nyet udo."

Лишь через несколько секунд я уяснил, что он отменяет мое условно-досрочное освобождение.

"Нет! Нет! Нет! Прошу вас, нет! - взмолился я, ринувшись к столу. - Вы не можете отнять у меня шесть месяцев жизни за то, что я играл в футбольный тотализатор. Пожалуйста... Нельзя так! Подумайте - шесть месяцев!"

В отчаянии я попросил разрешения позвонить и связался с Аллой из британского посольства. Она соединила меня с Лондоном. Трубку взяла мама. У нее для меня была новость: "Ты женишься, милый".

За все это время я мог бы и привыкнуть к бешеным колебаниям моих эмоций, но этот взлет от полной безысходности к сумасшедшему счастью был столь резок, что я успокоился лишь через несколько дней. Срок свадьбы пока не был назначен - Люси все еще преодолевала бюрократические препоны.

Когда день настал, суровая регистраторша заключила наш брак. В роли свидетелей выступали сотрудник тюрьмы и Алла из посольства, переводившая с запинками. Когда она произнесла: "Ваша любовь поможет вам пережить эти трудные времена", - то заплакала и не унималась до конца церемонии.

"Итак, моя дорогая женушка, куда бы ты хотела отправиться на медовый месяц?" - спросил я.

"Ну, мне всегда нравились Сейшелы..."

"А как тебе понравится мой план? Я знаю прелестный уголок в двух шагах по коридору от комнаты, где мы стоим. Там две прелестные скрипучие железные кроватки и обалденный маленький деревянный столик".

Двое суток я почти не выпускал Люси из своих объятий. Когда отведенное нам время истекло и за ней приехала машина из посольства, мы стояли и обнимались пять минут, не говоря ни слова.

Теперь мне оставалось лишь добиться досрочного освобождения.

Тигу Хейгу еще раз отказали в условно-досрочном освобождении, а затем все-таки дали разрешение. Он вылетел домой весной 2005 года. Теперь он снова работает в Сити брокером. Он, Люси и их годовалая дочь живут в Лондоне.

Это газетный вариант отрывка из книги Тига Хейга "Зона 22", которая увидит свет в издательстве Michael Joseph 1 мая

Также по теме:

Пыточные колонии Путина (The Wall Street Journal)