Иностранная пресса о России и не только

Сюрреалистичный рассказ великого русского поэта о том, как за ним следили, чтобы он не покончил с собой

Почти всякий раз, как я впадал в немилость, начинали распространяться слухи о том, что я покончил с собой.

В одно прекрасное утро, в один из незабываемых дней 1963 года, когда наши газеты соревновались между собой в том, как погуще облить меня грязью, раздался нервный звонок в дверь.

На пороге стоял худенький милиционер с выпученными и испуганными глазами.

- Жив, слава Богу, жив, - сказал он, облегченно вздохнув, и потащил меня на балкон. - Народ волнуется, кто-то пустил слух, что вы покончили с собой. Покажитесь народу.

Неожиданно приехав ко мне домой без предупреждения, сын Блока выразил искреннее, как я думаю, негодование по поводу всей той грязи, которую выливали на меня в те дни газеты по взаимной договоренности. Потом он предложил познакомить меня с литовскими моделями, которые хотели выразить мне свою солидарность.

Девушки с длиннющими ногами, с огромными глазами, с длинными волосами, понравились мне буквально все; но особенно меня потрясла их ведущая модель, не слишком высокая, с голубыми глазами и волосами цвета льна, уложенными в прическу, как у царицы моих детских снов, американской кинозвезды Дианы Дурбин; ее неповторимая походка была похожа на танец, во время которого ее одновременно сильные и легкие икры, покрытые едва различимыми золотистыми волосками, поигрывали самым возбуждающим образом, и тонкие щиколотки нервно подрагивали при каждом шаге.

Ее звали, скажем, Аушра.

После дефиле "москвич" сына Блока свернул с Рязанского шоссе и поехал по грунтовой дороге. Вокруг был березовый лесок, и белые стволы деревьев казались сотнями обнаженных женщин на заре христианства, бегущих к берегу реки, чтобы принять в воде крещение. Я не сдержался и поделился с Аушрой этим моим впечатлением. Она что-то прошептала своей подруге, и обе они спрятались за деревьями, чтобы потом вновь появиться в прозрачных газовых накидках, под которыми угадывались их обнаженные тела. Это можно было сравнить с березами, окутанными легким вечерним туманом, внезапно ожившими и принявшими женский образ. Они начали кружиться на кончиках босых ног вокруг скатерти, показывая слегка позеленевшие от травы пятки, они пружинисто опускались на всю ступню, и потому их ноги, которые чуть раньше казались тонкими-тонкими, внезапно покрывались танцующими мускулами.

Вскоре сын Блока и вторая модель уединились, и мы с Аушрой остались вдвоем. Когда между нами произошло то "Великое нечто", неразрывное с шумом листвы над нашими слившимися телами, с покачиванием ромашек и колокольчиков и с муравьями, щекотавшими нам кожу, я увидел, что глаза Аушры стали еще более огромными и глубокими из-за слез, которые неожиданно потекли у нее из глаз, о причине которых я ничего не знал.

Я окунулся в эти глаза, я плавал в их охлаждающей свежести, вздрагивая и забывая все оскорбления, которые мне нанесли где-то там, далеко, на земле. На следующий день она улетела в Вильнюс, я уехал в Сибирь, чтобы побывать на станции Зима и на Братской ГЭС. Во время посадки в Свердловске я не удержался и позвонил Аушре.

- Хочешь, я поменяю билет и прилечу к тебе? - спросил я. Она не ответила.

- Ты любишь меня? - опять спросил я.

- Очень, - ответила она, и я почувствовал, что она сдерживает слезы. - Быть может, будет лучше, если мы не будем встречаться.

Я поменял билет и вылетел в Вильнюс.

Я необычно хорошо чувствовал себя вместе с Аушрой. Она была первой женщиной в моей жизни, которая принесла мне завтрак в постель, и я, не скрываю, наслаждался этим. Возможно, она была единственной европейской женщиной в моей жизни, в полном смысле слова. Но однажды, когда она была на кухне и готовила кофе, мне захотелось курить; я открыл ее сумочку, где всегда лежали сигареты, и неожиданно увидел странную телеграмму на ее имя. Вместо букв были одни лишь цифры, цифры, цифры.

Присмотревшись внимательней, я разглядел расшифровку на русском, подписанную карандашом красивым почерком учителя каллиграфии: "Продолжайте наблюдение за порученным вам объектом. Попытайтесь отвлечь его от мыслей о самоубийстве. Его самоубийство может быть использовано нашими идеологическими врагами. Делайте все возможное, чтобы вселить в него оптимизм". Краткая подпись: "Центр".

Возможно, мне надо было порадоваться тому, что где-то, в некоем "центре" есть люди, которые так заботились обо мне. Но вместо этого я сильно расстроился из-за того, что прочитал. Когда Аушра вернулась с подносом, на котором стояла чашка с дымящимся кофе с золотистым кусочком лимона, аккуратно поджаренными тостами и домашним малиновым вареньем, она не сбросила все это на землю, как вероятно, могла бы поступить русская женщина, и не кинулась к моим ногам, прося прощения. Она, казалось, окаменела, превратившись в одну из тех литовских мадонн, которые стоят на перекрестках дорог. Потом она медленно поставила поднос на ночной столик, стоявший рядом с кроватью, и резко достала из сумочки другой листок, полностью покрытый буквами и цифрами.

- Вижу, что ты прочитал это, теперь прочитай и это. Это мой ответ на телеграмму из "Центра".

- "Порученный мне объект, в ходе встреч с литовской интеллигенцией провозглашал тосты за русско-литовскую дружбу и, в частности, за здоровье Никиты Сергеевича Хрущева. В то же время он жестко осуждал попытки западной прессы воспользоваться слухами о его самоубийстве. Из Вильнюса он вылетит в Сибирь, чтобы воспеть труд строителей Братской ГЭС. Я успешно выполняю порученное мне задание по подъему его духа".

Далее подпись: "Колокольчик".

- Почему тебя назвали "Колокольчик"? - спросил я расстроенно.

- Они пытались быть утонченными, - ответила она. - Они завербовали меня, когда моя тетя, бежавшая как туристка на Запад в конце войны, вернулась из Канады миллионершей. Меня шантажировали тем, что когда-то ее покойный муж, мой дядя, держал клуб для немецких офицеров.

Вначале меня вежливо просили сопровождать мою тетю и записывать все, о чем она говорила. Их также интересовало, кому она намеревается оставить в наследство все эти деньги. Они взяли с меня расписку, в которой я обязалась передать государству 75%. Они меня редко беспокоили, иногда они просто просили сопровождать иностранцев, которых держали под наблюдением, и сообщать о содержании их разговоров. Но я не причинила никому зла, только себе самой, когда из страха согласилась стать их "Колокольчиком". Но пару раз, когда они пытались передать меня московскому руководству, им не удавалось меня уговорить, и они ненадолго оставили меня в покое. Потом, неожиданно, на Сельскохозяйственной выставке за кулисами появился человек. Он знал мое кодовое имя и пароль. Он был очень воспитанным и спросил у меня, читала ли я твои стихи.

Я ответила, что читала, и многие знала наизусть. Тогда он мне объяснил, что в тот период ты был объектом широкой критики и что ты находился на грани самоубийства. Он попросил помочь тебе. Я видела тебя по телевизору, и мне понравились не только твои стихи, но и ты сам. Я согласилась. А теперь можешь судить обо мне, как хочешь.

Как я должен был поступить? Я никогда не пил за русско-литовскую дружбу, потому что и без тостов очень любил моих друзей и они меня любили. Во время этой поездки я ни разу не поднимал бокала за Хрущева, потому что его вульгарные крики против писателей и художников все еще звучали у меня в ушах. Да, она в каком-то смысле на меня "донесла". Но своими "доносами" она мне помогала.

Несмотря ни на что, я понял, что больше не смогу ее любить. Очень страшно неожиданно узнать, что рука, которая тебя ласкала ночью, утром писала шифрованные послания о тебе в некий "Центр".

И она все поняла и сказала:

- Теперь ты понимаешь, почему я не хотела, чтобы ты приезжал?

На следующий день я уехал в Сибирь.